наполнился вдруг ослепительной болью - но она хотела этой боли - еще и еще, и боль вдруг стала блаженством - будто она растворяется в кипящей волне, растворяется, тает и умирает, и в ней искрится То, что нельзя описать.
Потом мне сказали, что Катя не испытала бы блаженства, если б не спала - была бы только боль. А сон - раскрыл, раскрепостил ее.
***
Мы тогда быстро уснули. И проспали, как убитые, до позднего утра. Проснулись - дневной свет на всем (белый-белый, снежной белизны), воздух холодит нос, а под одеялами - жарко, как в бане.
Да, я не выполнил маминого наказа, - но кто ж знал, что так будет? что Катя станет моей женой во сне?
Как было хорошо - поцеловаться, поздороваться, улыбнуться друг другу, порадоваться наготе и близости - и всему-всему пережитому! Вот тогда я впервые увидел Катюшу обнаженной - по-настоящему, в дневном свете. Она была тоненькой, стеснительной - а я, отбросив стыд, подолгу приникал губами к каждой округлости ее тела, словно открывая их, присваивая их себе. Я тогда открыл соленый вкус ее сосков; открыл ее муку и восторг, когда касался и целовал их; открыл плавную трепетность живота и бедер; открыл, как при взгляде на заветный пушок внутри сжимается что-то - от невероятной, запретной интимности взгляда; открыл, наконец, Как
Устроены Девочки (этот вопрос занимал меня с детства, но определенно ответить на него я не мог до этого самого момента). Открыл нежный бутончик, растущий из двух складок - хоть пока и не решился прильнуть к нему губами...
Я впервые в жизни видел и ласкал обнаженную женщину – уже женщину, - и Катя впервые переживала Это. Наши тела были в грязевых разводах, в песке, в Катиной крови; и белье тоже - и простыня, и пододеяльник. Мы оба стеснялись этого и хохотали, как дурные, но мыться не спешили: помнили - нет газа... а еще - грязь и кровь на телах добавляли каплю терпкой, болезненной интимности в наше посвящение.
Я стал целовать Катю в губы - впервые как женщину, по-настоящему: неумело, страстно и мокро. Она отвечала мне, благодарно покусывая мне рот, - и очень скоро я снова сделал то, чего требовало тело. Кате было больно, она плакала - хоть ее и наполнила новая любовная волна, как и меня...
***
После того мы пробыли трое суток вместе - вплотную, друг против друга, тело к телу, глаза к глазам. Мы окунулись в любовь, позабыв обо всем - о комфорте, о привычках, о жизни. Спали понемногу, когда придется - после соитий, счастливые и опустошенные. Не одевались, не выходили, мимоходом ели, что успевали... Буря, слепившая нас в единый комок, отменила все табу, все запреты - и Катя отдавалась мне бурно, отчаянно, сквозь боль, даря себя всю, без остатка. Одна ночь, всего одна ночь отделила Катю-девочку, застенчивую, болезненную - от самозабвенной любовницы. Как прорвало: все, о чем мы никогда не говорили, а только думали, вырвалось наружу и лишило нас воли.
Мы любились много раз - восемь? восемнадцать? не знаю, - так много, что звенело в ушах, а губы болели, и с них не сходил соленый терпкий привкус. Мы изучали тела друг друга - все, что можно взять от них для любви, - и были пьяны своими открытиями. Очень скоро мы целовали друг другу не только губы, и Катя научилась исторгать из меня и пить горячий ручеек моего блаженства, а я - утолять Катин любовный голод (что вышло во сне - никак не выходило наяву, и Катюшка страдала от желания). Нас никто не учил этому, - кроме нашей любви; за три дня и три ночи мы прошли полный курс телесной грамоты.
Мы спешили любить друг друга, ибо помнили о разлуке. Мы ощущали ее, как тень, в каждой прожитой секунде, и старались забыться, уйти от нее. Последний день прошел в безумной погоне за полнотой любви; мы совокуплялись сквозь боль, утомление и звон в ушах, еще и еще, стремясь насытиться друг другом впрок, без остатка - чтоб хватило навсегда. Расставание - "маленькая смерть", как пела тогда Пугачева, - была для нас большой, настоящей смертью, о которой мы не хотели, не могли думать.
***
А потом... Потом Катя уехала. Ее забрали родители, как и должно было быть. Приехали, удивились нашему изможденному виду... я проводил Катю, не зная, как говорить, двигаться, жить.
Ничего страшнее той пустоты я не помню и не могу представить. Никакая буря, никакие катастрофы и катаклизмы... все это – ничто рядом с вакуумом, который поглотил меня тогда без остатка, не отпуская много недель. Я думал так и продолжаю