Коктебель.нет. И вот - как-то раз наш старшенький прибегает разрисованный с ног до головы, да красиво так, - и счастливый!.. Кричит: мамочка, пошли рисоваться! И тянет ее за руку.
Это было во второй день нашего "лисятника". Жена еще не освоилась, у нее голова плыла от новых впечатлений; кроме того, она еще сильно стеснялась с непривычки. Она сидела, смущенно улыбаясь, и не давала дитенышу утащить себя - "мамочка не хочет". Но я видел, что мамочка хотела (и папочка тоже, честно говоря), и поддержал сына: взял мамочку за другую руку - и мы, мужчины, потащили ее "рисоваться". Следом за нами бежала младшенькая и визжала. Мамочка сопротивлялась, смеялась, но поневоле шла за нами.
Художник, который рисовал на миловидной белокожей девочке-подростке разноцветную птицу, был окружен зрителями и желающими "рисоваться". Жена все время порывалась удрать, но мы не пускали ее. Всем было очень весело - мы все будто снова окунулись в детство.
Наконец пришла ее очередь. Она продолжала упираться, но мы вытолкнули ее из круга поклонников - в центр, к художнику. Он заулыбался ей, протянул руки и сказал:
- О, какая миниатюрная крошка-девочка! Настоящая живая монгольская статуэтка!
В жене не было ничего монголоидного, скорей она была похожа на южанку - гречанку или итальянку, - но почему-то это сравнение слушалось очень приятно, как комплимент.
Художник спросил ее: "сколько нам лет?"
- восемнадцать! - крикнул я, прежде чем жена успела ответить. Она фыркнула и закрыла руками лицо.
- восемнадцать? Нет, что-то не похоже. Не может быть, - говорил художник, глядя на жену почти с отеческой нежностью, - в восемнадцать лет не может быть такой замечательной груди. Наверно, все восемнадцать, а то и восемнадцать?..
...Когда выяснилась правда, и художнику были предъявлены дети "монгольской статуэтки" - можно было, что называется, давать занавес. Сама статуэтка не знала, куда деваться от смеха и конфуза.
Художник принялся за рисование. Было видно, что он загорелся особой симпатией к "статуэтке" - ласково говорил с ней, называл своей красавицей, взялся рисовать на ней большой и сложный рисунок. Трудился он с явным удовольствием, особое внимание уделяя "замечательной груди" - каждая мамина сися становилась звериной мордочкой (к восторгу детишек). Он все время исторгал комплименты - фигуре, глазам, молодости, бюсту, бедрам, "фарфоровой талии", - и жена смущалась, таяла, а я не знал, как на это реагировать. Ничего сального, пошлого он не говорил, все звучало очень красиво - "на правах эстета". А детишек он пристроил держать краски, и они сразу перемазались
до ушей. Им тоже очень хотелось порисовать на маме, и он выделил им мамины ножки до колен, которые моментально покрылись разноцветными пятнами и закорючками...
Глаза жены сверкали, и я видел, что ей не по себе – все это вызывало в ней какие-то сильные переживания. А художник тем временем спустился на животик, потом - ниже, подобравшись к самому заветному. Он попросил жену раздвинуть ножки... а я думал - неужели он будет рисовать прямо на гениталиях? И только я это подумал - он коснулся кистью половых губ. Жена зажмурилась. Вдруг я увидел, что она раздвинула ноги шире и стала слегка двигать тазом, как бы насаживая вагину на кисть. Художник сказал "спокойно, не дергайся", и придержал ее рукой за попу, продолжая класть мазки на половые губы. Я почувствовал неладное, и это же время жена резко дернулась, сбив рисующую кисть (прочертившую кривую по ее бедру), из нее вырвался сдавленный стон, она судорожно вцепилась в художника, как кошка в дерево, - и все увидели, как бедра ее заходили ходуном, а из вагины брызнули капли белой пены... Бедняжка кончила - на глазах у десятков людей!
Всем было неловко, а что делалось со мной - не могу и описать. Художник тоже опешил, пытался держать ее за руки - а она дергалась всем телом, закрыв глаза, затем обмякла и опустилась на песок. Не открывая глаз, она тихо сказала "извините"... Младшенькая наша завопила: "мама уписалась!" Старший молчал, чувствуя подвох, но не понимая его.
Сконфуженный народ молчал, сочувственно глядя на нее, а художник, растерявшись на секунду, оправился, присел на корточки, свесив свое внушительное достоинство вниз, и тронул рукой макушку совершенно потерянной мамы. Погладил ее по голове, по спине, и сказал очень ласково:
- Ничего, так бывает. На моей памяти два