нестись к оргазму и окунаться в него с головой, с потрохами, как в горячее озеро...
В темном молчании комнаты это было ясно, как то, что она - Лизель. Вот как. Что ж...
Шорох в двери, - Долорес вернулась. Прежде чем комнату осветила полоса света из открытой двери, Лизель крикнула ей - чужим, бесцветным голосом:
- Долорес! Ты была права.
***
Прошло два месяца. Лизель была уже настоящей опытной шлюхой. Ее ебли каждый вечер, ебли помногу, в самых разных конфигурациях - и молодые, и пожилые, и по очереди, и одновременно, и мужчины, и женщины (да, - ей пришлось освоить и женский секс), и в пизду, и в рот, и в попку...
Попку ей разъебали уже на второй день. Свой второй раз она запомнила так же ярко, как и первый: сверкало солнце, город гудел, как сумасшедший улей, все торопились по делам, - а она шла ТУДА и думала: я иду отдаваться, иду торговать своим телом, иду заниматься блудом... я проститутка, шлюха, блядь... Примерять эту роль на себя было очень странно - так странно, что Лизель даже не чувствовала шока. Тем более, что главной мыслью в ней было: КАК будет сегодня?
...Когда она раздевалась - она уже точно знала, что сейчас будет ЭТО, знала, что делает ЭТО сознательно, ее никто не заставляет - и груз ответственности исчез, освободив место сладкому, запретному волнению.
- О, да ты уже совсем освоилась! Как поживает наша пизденка, наш цветочек? - фотограф усадил Лизель на стул и, заставив ее раскорячить ноги, нагнулся и лизнул пизду. Лизель дернулась: ее будто ошпарили сладким кипятком. Фотограф поднял голову, посмотрел на Лизель - "какая сладкая..." - и вновь прильнул к ее пизде. Он лизал, смоктал и подсасывал ее, и Лизель выла и выгибалась, истекая внутри маленькими липкими капельками; в ее пизде расцветали сказочные цветы, прорастая внутрь сладкими корнями...
Внезапно фотограф отлип от нее, поднялся и сказал:
- Хорошенького понемножку. Смотри, Пауло, кого я тебе приберег! - Фотограф подтолкнул голую, дрожащую Лизель к очередному парню для порносъемок, завербованному на улице. - Делай с ней, что хочешь. Я сказал, что хочешь! - повысил он голос, увидев отчаянный взгляд Лизель.
И Пауло делал: он высасывал рот Лизель долгими, невозможно сладкими поцелуями, слюнявил ее тело, мучил груди, наново вспорол ее пизду, слипшуюся внутри от вчерашней крови... Лизель хныкала и выла от сладости, от режущей боли в пизде и от бешеного волчка в потрохах, превратившего ее в тряпичную куклу.
Потом ее, измученную и возбужденную, уложили на живот, смазали чем-то анус - она еще не понимала, что будет, - и вдруг засунули туда палец, потом два... Она кричала; ее держали за руки и за спину, потом дали ей полотенце, чтобы она кусала его - и вторглись в ее попку... Лизель билась, надсадно выла и умирала - ее сверлила адская боль и невозможное, невыразимое чувство, полусладкое, полугадливое, тошнотворно-приятное - и совершенно невыносимое...
Ей казалось, что она сейчас умрет, и она рвала зубами полотенце... но ритм ускорялся, чувство нарастало, заполняло, распирало ее тело, разливаясь из туго натянутой задницы по клеточкам и жилкам, - и Лизель чувствовала, как ее несет ко вчерашней запретной грани, сладкой, убийственной... она с силой насаживалась на страшный кол в потрохах, толкая себя ТУДА; ее схватили за груди, как за стремена, и насадили еще плотнее, еще сильнее; чья-то рука залезла в ее пизду и обожгла ее сладким током - и вот, вот она падает, летит в кипящее озеро - и растворяется в бурлящем кипятке, тает, исчезает там, как кусочек сахара... ааааааааааааааааааааааааааа...
И попка, и пизда болели так, что трудно было сидеть. Несмотря на это, ее ебли еще часа два - и боль уходила, уступая место необузданной похоти без пределов и границ.
Лизель оказалась настоящей находкой: она была неистово темпераментна, и фотограф очень хвалил ее. Кроме порносъемок, он подыскивал ей клиентуру, находил ей выгодные "точки", нередко сам еб ее, но всегда платил. Долорес искренне радовалась за Лизель, говоря, что ей очень повезло: не бьют, не обманывают, не издеваются, вкусно ебут и хорошо платят.
Лизель окунулась в океан разврата сразу, внезапно, и шок оглушил ее, вырубив все эмоции. Но, когда эйфория первых дней прошла, и голос похоти, выпущенной вдруг на свободу, перестал глушить сознание, чувство гадливости вновь затопило Лизель.
Отвращение к себе было таким сильным, что она вновь думала