о стрихнине - и ее остановила не купюра, а мысль о том, что она должна испить свою чашу до дна - ради будущего. Лизель придумала себе будущее: она никогда не выйдет замуж, окончит университет, примет постриг, станет монашкой - и будет заниматься исследованиями в монашеском клобуке. Она станет знаменитой на весь мир, и искупит свой грех молитвами и вечным воздержанием...
Лизель жила двойной жизнью. В университете ее знали, как тихую, скромную, замкнутую девочку с выдающимися способностями; она была лучшей на курсе, побеждала на олимпиадах, конкурсах, выступала с докладами, и ее слушали чопорные сеньоры в роговых очках - а она только молилась, чтобы ни один из них не оказался ее клиентом.
Университет был миром чистой, благородной культуры, и Лизель иногда сама не понимала, как она может быть и здесь и там. Каждый витраж в окнах университета, каждая формула в книге, каждое слово изысканно-вежливой профессорской речи напоминали ей о том, кто она, и вызывали в ней жуткий стыд. Он был бы невыносим, если б не спасительная мысль о монашестве, придуманная Лизель для самоуспокоения.
Лизель давно уже не испытывала радостей, восторгов и просто хорошего настроения. Ее состояние делилось на две несочетаемые половины:. учебу и работу. И в то и в то она окуналась с головой, чтобы заглушить голос гадливости, отвращения к себе, чтобы отвести от себя навязчивые мысли о том, какая она и что ждет ее... Днем она сидела часами в библиотеке и в вычислительном центре, портя зрение; дневное ее состояние было сосредоточенным, хмурым усилием с привкусом горечи. Вечером Лизель неистово еблась, вышибая из себя дневную горечь яростной похотью, отдавая клиенту всю себя, без остатка; она выпускала наружу яростных демонов, сидевших днем взаперти, и сжигала в бесстыдной ёбле свое отчаянье. Ночью - доползала до кровати и засыпала мертвецким сном, разъебанная, опустошенная дикими оргазмами...
Так шел день за днем. Лизель поднакопила денег и посылала их домой. В письмах она рассказывала о своих успехах в математике, о докладах, о дипломах, и этого вполне хватало: бедные, благодарные старички нисколько не сомневались, что Лизель делает стремительную карьеру, попутно подрабатывая машинисткой. Стипендии для нее так и не было - ее платили только "блатным", которые в ней, строго говоря, не нуждались. Вместе с Лизель учились в основном дети из богатых семей, и она отдалилась от курса по нескольким показателям: как бедная, как "заучка" и как "недотрога".
Мораль на курсе царила отнюдь не монашеская, и под Лизель регулярно подбивали клинья; но она дала себе зарок - никогда ни с кем не спать вне работы - и отшивала всех ухажеров. Тем самым она создала себе репутацию дикого, наивного, нецелованного создания. Буйная плотская жизнь преобразила Лизель - ее тело налилось, набухло чувственностью, грудь поднялась, щеки цвели розовым, глазки блестели и маслились, кудри разрослись, как дикий вьюнок - почти до пояса, и уже не желали завязываться в узел на макушке. Тело Лизель, ублажаемое каждый вечер, расцвело буйным цветом - как бутон, раскрывшийся навстречу дождю во всей своей красе - но она, казалось, не замечала этого: идя на пары, принципиально не красилась, одевалась подчеркнуто "учебно" - и это только подчеркивало ее терпкую сексуальность. Мальчики начинали сходить с ума...
Особенно страдал парень, который еще недавно считался первым ловеласом на всей кафедре. Спортсмен, мачо и двоечник Тонио Кайяо, безуспешно ухаживая за дикой, нецелованной орхидеей Лизель, не заметил сам, как смертельно влюбился в нее. Ему вдруг опротивели все девочки, все свои романы, вся сладкая жизнь красавчика-мачо, и он стал ходить за Лизель, как привязанный.
Она видела его отношение, и оно поднимало в ней отчаянно-горькую волну, которую Лизель топила, как и все прочее, в строгой дисциплине дня и в неистовом разврате вечеров. Она боялась сближаться с ним: мысль о том, что он узнает о ее вечерних трудах, была настолько невыносима, что Лизель вскрикивала, думая об этом, и люди оборачивалсь ей вслед, как сумасшедшей. Жалость и симпатия к Тонио, горечь, мучительный стыд за себя - все смешивалось в ней в такую пекучую смесь, что Лизель еблась еще более неистово, насаживая свою попку и пизду на чужие члены, как на орудия пытки...
***
Однажды все рухнуло. В одном из мотелей, где у Лизель была